Последняя электричка - Страница 11

Ты и это почувствовала и попыталась взять себя в руки.

— Ты не думай, что поработил меня, — сказала ты. — Я и сейчас могу уйти в любой момент. Меня и такой возьмут и будут счастливы.

Я не верил в это. Кому, кроме меня, нужна была ты такая? У тебя припухло лицо, особенно губы, а на коже появились некрасивые пятна; ноги тоже немного распухли, фигура делалась все более грузной. Но если бы ты знала, какой родной ты была мне тогда и как я тебя любил! Я тихонько рассмеялся от радости.

— Ах, ты еще и смеешься! Взял, изуродовал и еще смеешься! — Слезы мгновенно высохли в твоих глазах, лицо исказилось от гнева. — Сейчас же убирайся вон! Иди, гуляй, звони. Или я сама… уйду сама!

Господи, до чего же дорога ты была мне в ту минуту! Я нежно обнял тебя и стал целовать и просить прощения. Я усадил тебя на диван, и целовал твои глаза, еще влажные и сладко-солоноватые, и гладил тебя по голове, и говорил такие слова, которые невозможно запомнить и которые имеют смысл только тогда, когда они произносятся…

И опять совершилось чудо: ты очень быстро успокоилась, поверила мне, и нам было так хорошо весь остаток дня!

Незаметно вырос день, сошел снег, наступил апрель, а вскоре подоспели и первомайские праздники. Твои родители жили уже на даче и звали нас к себе, но мы решили принять приглашение моей мамы встретить праздник с ней и с моим дядькой в его просторной тихой квартире на Дорогомиловке. После ты мне говорила, что это был один из лучших праздников в твоей жизни…

Домой возвращались пешком. Ты была в превосходном настроении. По твоим словам, ты побывала в каком-то новом мире, где главное «не жратва и питье, а человеческие интересы», так ты выразилась. Дядька, объехавший за долгие годы своей службы почти полсвета, с увлечением рассказывал об Испании, и тебя, помню, особенно поразило, что он знал американцев и немцев, простых рабочих людей, бойцов интербригады, оставивших у себя на родине семью и близких, чтобы на чужой земле сражаться за идею. Мама вспомнила, кстати, как в то время у нас собирали подарки для испанских детей и, хоть сами жили небогато, жалея их, отдавали все лучшее. Ты удивлялась, словно школьница, задумалась, а потом сказала, что, наверно, только так и стоит жить. Не скрою, мне было приятно слышать это, и я старался всячески поддерживать в тебе интерес к тому, о чем мы беседовали тогда с мамой и с дядькой. Ты сказала, что мы будем навещать их теперь каждую неделю, но все получилось иначе…

Знала все-таки мама или не знала, что у нее рак? Через несколько дней она позвонила мне на работу и сказала, что ложится в клинику на исследование. Я помчался к ней. Это было в тот день, когда я поздно вернулся домой, и ты еще обиделась на меня за это. Я тебе сказал, что был у мамы, что она ложится на исследование, но не сказал, о чем мы разговаривали. А разговаривали мы почти целый вечер о тебе.

Мама уверяла, что ты любишь меня, что у тебя много хороших задатков и ты можешь стать хорошей женой и матерью, только надо тебе помочь. Ты должна, по мысли мамы, постоянно чувствовать себя свободной, равной, добровольно, по любви вступившей в наш союз, хозяйкой дома и превыше всего человеком. Лишь на такой основе, говорила мама, можно создать крепкую семью. Она приводила разные случаи из ее жизни с моим отцом, довоенным инструктором райкома, «вечно командированным», как шутя называла она его, и утверждала, что если бы отец не погиб на фронте, то они жили бы душа в душу до сих пор. Она, конечно, как всегда, идеализировала людей и тебя в особенности. Ей просто хотелось верить, что в тебе много хорошего и я могу быть счастлив с тобой, если буду правильно вести себя. Ей очень хотелось видеть меня счастливым, единственного своего сына! Знала бы она, каким адом станет наша с тобой жизнь!

Кто мог знать, что все так будет? Мне не надо рассказывать тебе, как я был потрясен внезапной кончиной мамы. У нее был застарелый рак, и, как врач, она если и не знала об этом точно, то, вероятно, догадывалась. Дядька до сих пор клянется, что за все время, пока они жили вместе, она ни разу не пожаловалась ему. Такой уж она была человек: никогда никого не обременяла своими просьбами или жалобами. Поэтому-то папе и хорошо было жить с ней, теперь я это понимаю…

Спасибо тебе хоть за то, что в тот тяжелый, душный июль ты не попрекала меня ничем. Иногда я забывал привозить на дачу продукты, иногда вечерами уходил из дому и бесцельно слонялся по березовой роще или вдоль шоссе… Ты знаешь, чем была для меня мать, одна, без посторонней помощи, вырастившая и воспитавшая меня. Всего месяц не дожила она до появления внучки. Всего один месяц!

Я тебе благодарен и за то, что ты надоумила меня пораньше взять очередной отпуск, за то, что ты настояла на нашем заблаговременном переезде в Москву в конце июля, за то, что в те тревожные для тебя дни ты предпочла остаться только со мной. Ты была тогда во всем права, тихая и какая-то самоуглубленная и даже по-своему мудрая в чем-то.

Это было тоже в воскресенье, рано утром. Не знаю, как это объяснить, но мы проснулись в один и тот же миг и с одной и той же мыслью.

— Валера, — сказала ты как можно спокойнее.

— Все, все, — сказал я. — Сейчас.

— Нет, не надо звонить, не вызывай. Мы пойдем.

— Да, конечно. — Меня била внутренняя дрожь, но она сидела так глубоко, что ты, я уверен, не могла ее заметить. — Что ты наденешь? — сказал я.

— Я все приготовила. Достань из шкафа.

Я достал платье-халат, надел тебе на ноги мягкие, без каблуков югославские туфли, одновременно поставил на плиту чайник, и, пока он разогревался, сделал тебе несколько бутербродов и положил в твою сумочку апельсин.