Последняя электричка - Страница 17

Но я не только сам так думал. Я старался убедить тебя, что быть хорошей матерью не менее почетно, чем быть хорошей производственницей, что можно найти замену любому инженеру, актрисе, но хорошую мать в семье никто не заменит. Ты не спорила, даже соглашалась, но день ото дня делалась печальнее и рассеянней. С тревогой следил я за тем, как ты, вероятно, помимо воли, все небрежнее относишься к своим материнским обязанностям. Придя с работы, я часто заставал Машеньку в несвежих кофточках и ползунках, в ванне валялась груда грязных пеленок, а ты в это время могла преспокойно сидеть на диване или у окна и грызть семечки.

Иногда, видя такое, мне хотелось выругаться и заставить тебя делать то, что входило в твои обязанности хозяйки и матери. Иногда же у меня почему-то больно сжималось сердце, и я чувствовал себя беспомощным и растерянным и обычно сам принимался стирать пеленки и ползунки, умывал и переодевал Машеньку.

Назревал какой-то новый кризис в наших отношениях. Я был бессилен предотвратить его, и это было, пожалуй, самым тяжелым для меня.

8 марта, ярким золотистым вечером, я пришел домой с двумя веточками мимозы и коробкой конфет. Ты была загадочно мягка, внимательна ко мне, а Машенька, одетая в новую кофточку, сидела обложенная подушками в своей кроватке и играла пестрым целлулоидным попугаем.

Я умылся и сел за стол. Ты налила мне душистого, свежезаваренного чая, какой я люблю.

— Валера, постарайся не волноваться и все пойми правильно, — сказала ты. — Я оформилась на работу.

— А Маша? — почти крикнул я.

— Ты выслушай, а потом будешь кричать. Я оформилась кастеляншей в наши детские ясли, в нашем доме, и Машенька будет в яслях, у меня на глазах. Хорошо?

— Что же хорошего? Какой смысл?

— Какой смысл? — переспросила ты. — Я думала, ты обрадуешься. Неужели ты не понимаешь…

— Что я должен понимать? — перебил я тебя. — Это ты не понимаешь, что в ясли и в сады, и особенно в ясли, отдают, когда нет другого выхода. Любая настоящая мать чувствует это. Это не нами, а самой природой установлено: мать должна вскармливать своего детеныша, мать. Понятно тебе или нет? Самой природой!

— Ну и псих! — сказала ты, пристально глядя на меня, но только подлила масла в огонь.

— А болезни? Спроси кого угодно, спроси в детской консультации или в поликлинике, какие дети болеют больше — домашние или ясельные? Если сейчас Маша дома сидит здоровая (тьфу, тьфу!), то потом будет считаться, что она в яслях, а фактически тоже будет дома, только больная: корь, свинка, коклюш, скарлатина — я знаю?

Ты все пристальнее глядела на меня.

— Валерочка, ты вот все о Маше и о Маше. А я, по-твоему, не человек?

Я опять закричал:

— Ты мать, кормящая мать, и дочке твоей всего семь месяцев. У нас на заводе работницы берут отпуск за свой счет и год проводят дома ради ребенка. Нуждаются в деньгах, а берут отпуск. А ты не нуждаешься ни в чем…

Я кричал и в то же время следил за тобой. Лицо твое потемнело. Ты села у Машиной кроватки.

— Не отпускать меня на работу не имеешь права. Силой заставить сидеть дома — тоже не выйдет. Как угодно. Я хотела по-хорошему. А не хочешь по-хорошему…

Я не дослушал. Схватил шапку, пальто и бросился вон.

На улице продолжался яркий, золотистый вечер. Было 8 Марта — международный праздник женщин. Я видел у многих прохожих такие же веточки мимозы, какие я нес домой час тому назад, видел сквозь стекло витрин веселую толчею у прилавков, и от этого чувство горечи во мне только усилилось. «Почему у нас ни в чем нет согласия? — думал я. — Почему мы двое, наверно, не таких уж плохих людей, выросших в одно время, любящих друг друга, — почему мы не можем ужиться под одной крышей? В чем корень зла? Кто виноват? А может, и правда, сам я виноват: недопонимаю чего-то?» Эта последняя мысль показалась мне приятной. Я шел вниз по Кутузовскому проспекту и, вероятно, завернул бы на Дорогомиловскую к дядьке и излил бы ему душу, но мысль, что я сам виноват в своих семейных неурядицах, остановила меня на полпути. Это была моя слабость: в сущности, мне очень хотелось вернуться домой, и я уцепился за мысль, что я сам виноват. Она потому и показалась мне приятной, что оправдывала мое немедленное возвращение к жене и дочке.

Я купил кофе и вернулся домой с таким видом, будто я только за тем и отлучился, чтобы купить кофе. Во всяком случае, я хотел так выглядеть: я озабочен, несколько огорчен, но, в общем, ничего экстраординарного не произошло. И ты сделала такой вид, будто ничего не произошло: ну, чуть повздорили, поцапались, но мы, мол, не придаем этому значения.

Я сварил кофе и встал под открытой форточкой на кухне покурить.

— Так вкусно пахнет кофе! — сказала ты.

— Тебе налить? — сказал я. — А когда ты должна приступать к работе?

— Утром. Завтра утром. Ты знаешь, там такая хорошая заведующая…

— Ну, а Маша?

— Тоже утром. Я сделала все анализы, у нее все хорошо. Сказали — хорошая, здоровая девочка, развивается нормально. Честное слово, это к лучшему.

— Да, — сказал я с большим сомнением, потушил окурок и закрыл форточку.

Чего я боялся? Больше всего, что будет часто болеть Машенька. И я боялся, что дома снова станет не прибрано, неуютно, как до рождения дочки. Кроме того, мне казалось, что, поступив на работу, ты внутренне еще дальше отойдешь от меня.

Да так оно все и стало — почти так… Ох, до чего же я не любил входить в пустую квартиру, когда ты задерживалась в яслях! Тоской и запустением веяло от голых стен, от целлулоидного попугая и разноцветных погремушек, валявшихся под детской кроватью. Мне совсем нетрудно было открыть форточку и, засучив рукава, стереть с мебели пыль, подмести пол и даже натереть его суконкой, и перемыть оставленную с вечера грязную посуду, а заодно горячей водой ополоснуть Машенькины игрушки и положить их на место. Физически — нетрудно. Но внутренний голос — я думаю, это голос мужского достоинства — говорил мне: «Пусть. Если хаос в доме не трогает ее, женщину, то он не должен трогать и меня».