Последняя электричка - Страница 32

Следующий день была суббота. Дома пахло хорошим обедом, уютом, чистотой. Едва я переоделся после работы, как ты оставила нас с Машей вдвоем, а сама пошла во двор в овощную палатку за какой-то мелочью. Я посадил Машу на колени, и мы стали играть в игру, которая называется «Тпру, лошадка!».

— Папа, ты знаешь что? — в разгар игры, вдруг остановившись, сказала Маша. — Знаешь что?

— Нет, не знаю… Ты забыла сказать «тпру».

— Тпру. Знаешь?

— Нет. — Я пожал плечами. — Чего не знаю…

— Папа! — перебила она меня; ее личико было серьезно, а в голубых, таких всегда ясных моих глазах стоял вопрос, который требовал немедленного, безотлагательного решения. — Папа, а можно у меня будут два папы?

— Зачем тебе так много? — сказал я и насторожился. — А кто еще?

— Дядя Витя. Знаешь? Я буду ходить с ним в кино, а жить буду с тобой дома. Хорошо? Можно, папа?

— Это Виктор Аверьянович, приятель дедушки? — спросил я и почувствовал уже знакомый холодок под сердцем. — Он ходил с мамой в кино?

— Я не знаю. — Личико Маши не меняло своего выражения; что-то ей надо было понять. — Я спала. А потом дедушка приехал и разбудил меня. А потом пришла мама, а дедушка ее ругал. Давай играть.

— Подожди, Машенька. Скажи, этот дядя Витя был у вас, то есть у дедушки, позавчера? Что он говорил тебе?

— Ничего не говорил. Я забыла. Он сказал маме: «Ты хочешь в кино?» А мама так головой сделала: «Нет». Он мне шоколадку дал, а потом я скоро пошла спать. Давай лучше играть в «Тпру, лошадка!».

— А бабушка была в это время дома?

— Папа, я не хочу больше разговаривать.

— Дома или нет бабушка была?

— У бабушки спинка болит. Она не ходит гулять. Понимаешь? Давай играть.

— Поиграй пока одна, а я пойду покурю.

Я ушел в ванную. Воображение услужливо нарисовало крупную, гладкую физиономию Виктора Аверьяновича, его мясистые горячие руки, его ищущие глаза, его доверительный шепот: «Ты счастлива? Хочешь в кино?»

Ты была уже на кухне, когда, докурив сигарету, я вышел из ванной. Ты взглянула на меня, и твое лицо, порозовевшее от мороза, сразу, как-то неправдоподобно быстро потускнело.

— Ты ходила с этим типом, с этим вашим Виктором Аверьяновичем, в кино? — спросил я.

В глазах твоих промелькнула досада и что-то еще, похожее на усталость.

— Ну и что? — ответила ты.

Холодок под сердцем моим задрожал, запульсировал.

— Какую вы смотрели картину? Быстро говори!

— Да что ты бросаешься, как бешеный?

— Я тебе покажу бешеного! Где ты была с ним? Вы были не в кино!

— Как ты смеешь?! — Ты отпрянула, вскинув руки к груди.

И вдруг взгляд твой испуганно скользнул мимо меня вниз и остановился, точно завороженный.

Я резко обернулся. В двери стояла Маша, оцепеневшая, дрожащая, с огромными, налитыми ужасом глазами. Я тихонько отодвинул Машу в сторону и, не одеваясь, на цыпочках вышел вон.

5

«Разводиться? Стреляться? Убить ее? Его убить? — Вопросы, один другого отчаяннее, прыгали в моем разгоряченном мозгу… — А откуда я, собственно, взял, что у нее с ним что-то было? Ну если она даже сходила с ним в кино? Неужели для нее это так просто: пренебречь супружеским долгом, рисковать благополучием семьи, дочери? Ах, ах, ах! В конце концов я могу точно узнать, были ли они в кино и когда она вернулась домой. Это все можно установить абсолютно точно. Каким образом? Самым элементарным. Спросить ее, потом спросить его и сличить ответы. И я не боюсь показаться смешным? Очень боюсь. Но если мне удастся уличить их во лжи… Разводиться? Его, паразита, убить? Ее? Покончить с собой? А Машенька? Это же ад!» — подумал я.

Я вернулся, надел пальто, проверил кошелек. Ну, конечно, одна медь, на сигареты и то не хватит. Сам, дурак, так поставил — отдавать все до копейки. Я разыскал твою хозяйственную сумку и выгреб со дна несколько выпачканных землей медяков. Теперь можно было трогаться: хватало на пачку «Новости» и на проезд в троллейбусе туда и обратно.

Ты была в комнате, Маша сидела у тебя на коленях, положив обе ручки на твое плечо и уткнувшись носом в твою грудь. Я посмотрел на ее нежный затылок, на светящиеся колечки русых моих волос и остро позавидовал тебе. Ты медленно повернула голову. Наши взгляды столкнулись.

— Вот, дружок, что значит шкодничать, — сказала ты. — И покоя нет.

Меня поразила открытая, откровенная враждебность твоего тона. Эта враждебность сбивала с толку. У тебя не должно было бы быть враждебности, тем более открытой, если бы ты была так виновата передо мной.

— Это ты о себе? — сказал я. — Молодчина, молодчина. Отец ее приезжает за вещами, бедная якобы лежит с температурой, а эта бедная в кино с ухажером убежала! Ведь факт, подлость твоя факт, а не предположение, как ты пыталась против меня…

— Папа, не ругайтесь, — сказала Маша. — Папа!..

И столько боли, столько страха было в ее голосе, это была такая мольба о пощаде, что я оборвал себя на полуслове и пошел.

— Пошарь еще в моих карманах! — бросила ты мне вдогонку.

И опять в словах твоих слышалась эта враждебность, непонятная и обнадеживающая. «А если на самом деле она только сходила с ним в кино?» — подумал я.

Все равно поеду к ее родителям выяснять, сказал я себе. Иначе невозможно, иначе ад. Напротив детского универмага я сел в троллейбус, но сошел не на Смоленской, а неожиданно для себя пораньше — у «Призыва»… Дядька, в очках, в старом, потертом кителе, терпеливо отстукивал что-то на портативной машинке. Он всегда немного удивлял меня: казалось, после всех ранений и фронтовых невзгод, оставшись с одним легким, с перебитым бедром, сердечник, язвенник, человек должен был бы превыше всего ценить покой, но дядька будто нарочно выискивал себе общественную работу похлопотнее: председатель товарищеского суда при домкоме, внештатный лектор-международник, общественный контролер… Я его любил, чуть старомодного, порой излишне прямолинейного, и нередко, не говоря тебе об этом, заходил к нему с какой-нибудь своей заботой или огорчением.